Черная Луна. Под властью Лилит. Часть 2. История Смелы
Оставим ненадолго легенду о Лилит. Далее я собираюсь рассказать небольшую иносказательную историю. Она взята и переработана мною на основе рассказа одной женщины, которая долгое время состояла, в одной из теософских сект. Рассказ совершенно замечательный, но кроме имени автора, которое может быть вымышленным, ссылаться собственно не на кого. Просто нужно учитывать две реальные вещи: автор – женщина, она оккультистка, и что события данной истории литературные, т.е. – это плод ее фантазии. Время создания рассказа предположительно 70-ые или 80-ые года прошлого века.
Крапивная ведьма.
В одной украинской деревни жила девица и звали ее, Смела. Она росла смирной, только говорить любила. Мать с отцом россказни ее не слушали, так она к подругам побежит. Они ее послушают, послушают, да побьют за неправду, а может за то, что некрасивой росла Смела. В восемнадцать лет родители ее умерли, и, похоронив их, оставила она родительскую чистую и светлую хату, и поселилась поближе к лесу.
Нехорошее это было место. Сразу за колодцем – кладбище, а сама мазанка по окна в землю провалилась. Летом гонят хлопчики коней в ночное, за кладбищем караульщиков ставят, а потом по траве назад крадутся к окошку. А там лампадка светлится, и с потолка сухие травы свисают. Стукнут в окошко, на крыльце появится темная фигура, застынет от свежести и ожидания, а потом исчезнет. Бабы по ночам в эту мазанку ходили: девица им травы давала и сны разгадывала.
Накануне Ивана Купалы, как и другие девчата, опустила Смела свой венок в воду. У кого венок уплыл, у кого – потонул, у кого к берегу прибился, а ее постоял, постоял на месте, да вдруг медленно поплыл против течения. С того вечера стали все шептаться о ней: платье – темное, ни подруг, ни парубка, молчит, а если слова говорит, то без улыбки, мудреные.
Днем Смела по хате бродила, да слушала бабьи разговоры, которые доносились от тропинки, когда они ходили на работу в поле. Вечером на болото ходила, травы нарезала, чтобы зелье варить. Время от времени приходила к ней Ганя – отвораживать от вольной жизни мужика, господина своего. «Нет уж», — думала Смела, — «лучше смотреть на воду у берега, да к колодцу ходить тропинкой». Тропка та обросла с двух сторон такой высокой и жгучей крапивой, что пройти можно только боком.
Однажды утром вышла она на крыльцо и призадумалась.
— Чего задумалась? – раздался надменный голос.
— Сон вспоминаю, — от неожиданности она сказала правду.
— Снилось что?
— Не помню.
Незнакомая старуха стояла совсем близко и разглядывала ее.
— Говорят, ты гадаешь и лечишь?
— Лечу и гадаю, — ответила Смела, — я знаю про травы и падающие звезды…
— Знаешь, знаешь, — перебила старуха, усмехаясь, — в словах вся… Видишь, тополь? – она показал на молодой тополь у хаты, — а вот другой, — обернулась на один из засохших тополей у кладбища, — видишь?
— Вижу.
— На ветру шумит, трещит, стучит ветками, что дерево оно – он, слышишь?
— Не слышу, — обиделась Смела: обычно это она мудрено говорит, но чтобы с ней…
— Ты что, глухая? – рассердилась старуха. – Или гордая? Говорю ж тебе: только мертвое дерево кричит, что дерево оно, живое же молчит и растет. А ты, как лист высушенный – звенишь, звенишь, а ломаешься легко. Помолчать бы тебе, пропасть немного.
— Да, пропасть…Ой, пропасть – я вспомнила, — заговорила Смела, — я сон вспомнила! Видела я как бабы наши шли по наклонному берегу к морю. Темно было, только издали видела я белые плечи и спины. И вот бабы – одна за одной стали в море заходить, а море было темным. И я тоже пошла за ними в море. Вдруг колыхнулось оно, стало большим и потянуло в себя, и бабы стали в нем исчезать. Страшно стало мне, а море тянуло к себе, и вскоре всех затащило. Тут мне стало гневно до крика, напряглось в ярости сердце, не хотела я погибать вместе с бабами… Неожиданно начался отлив…
— Достойный сон, — сказала старуха, — не станет мудрою орлица, пока море не испробует…
— Солоно море, — ответила Смела. Она вспомнила, как вечером вернуться с поля бабы, разойдутся по хатам, прясть, варить, кормить, и только к ночи прошелестят по садам одна-две песни, потому что изболелось бабье сердце, истратило, и себя забыло…
— Трудно, девка?- улыбнувшись как-то очень по-доброму, ответила старуха, — Пожить боишься? Голубицей – сподручней? Но ты сердись, девка, сердись…
Опустила глаза Смела, а когда подняла – от старухи и след простыл, будто и не было ее вовсе…